ХОРОШО БЫТЬ ВЕЛИКАНОМ

Дом стоял на пустыре, и из окна кухни было видно только небо и землю, поросшую поблекшей от солнца травой. И лишь там, где небо почти сходилось с землей, тянулось узенькой ленточкой железная дорога. По этой дороге несколько раз в день туда-сюда бегал маленький паровозик, который таскал за собой крошечные тележки. Иногда их было всего две, но чаще пять, а то и шесть — Витька всегда высчитывал до точности, а потом долго провожал глазами маленький составчик, пока тот совсем не растворялся в голубых далях.

Однажды на дороге зарезало корову, и Витька, сидя у окна, видел, как туда бежали люди. Это было самое большое событие за полтора года жизни в новой квартире. Люди постояли, потоптались, а потом кто-то позвонил в дверь, и, когда вволю накричавшись: «Кто там?», Витька вновь добрался до кухонного окна, уже ничего не было, лишь маленький паровозик, пофукивая дымком, тащил за собой крошечные тележки.
Окно комнаты выходило в противоположную сторону, и там уже все было по-другому. Потому что там были дома — много кирпичных и блочных многоэтажек. Это был город, и Витька хорошо знал, что город был большой. Дома тянулись один за другим, переходя из одной улицы в другую.

Там, далеко, в городе, был и прежний Витькин дом, где он прожил все свои семь с половиной лет, и где из окошка их с мамой комнаты, как на ладошке, был виден весь двор. Во дворе было много деревьев, висели на столбах бельевые веревки. И еще был дворник дядя Коля, который ходил по двору с метлой и сгребал в кучу падающую с деревьев листву. У дяди Коли были седые лохматые усы и длинный черный фартук.
Весной и летом, когда окошко было открыто, дядя Коля всегда подходил к Витьке.

- Сидишь, браток? — спрашивал всякий раз. И, достав из кармана фартука пачку сигарет, закуривал. — Ну, ты это, шибко больно-то не горюй, — добавлял, выдохнув клубы дыма из-под седых усов. — Мало ли чего в жизни бывает... — Покурив, он опять брался за метлу и шаркал ею по двору.

Из окна новой квартиры двора не было видно, сколько Витька ни вытягивал шею, сколько не крутил головой. Двор оставался где-то там, далеко внизу, и даже когда Витька подкатывал коляску вплотную к дверям, все равно виден был только балкон с натянутыми внутри него веревочками, на которых, будто рыбешки, узелками висели бельевые прищепки.

Двор Витька дорисовывал себе сам: такое что-то большое, зеленое и шумное. Потому что когда дверь балкона была открыта, этот шум, состоящий из детских голосов, собачьего гавканья, шороха подъезжающих и отъезжающих машин, проникал в комнату. И тогда Витька опускал на колени книгу и долго сидел так — слушал…

Витька болел с детства, то есть сколько он себя помнил, столько и болел. Болезнь у Витьки, как он сам считал, была какая-то чудная, потому что болеть у него как раз и ничего и не болело, просто ноги не могли ходить, и все. Целыми днями Витька сидел в коляске, а когда ему нужно было посмотреть в окно или встретить маму с работы, он просто толкал коляску за никелированные обручи на больших колесах и ехал.

Поначалу, когда мама только привезла коляску, Витьке было даже смешно. Потому что он сразу представил, что это машина, а сам он отважный шофер, и долго катался по комнате, натужно урча и пипикая, пока не увидел глаза мамы, вернее, слезы в них.
Мама стояла, уронив руки вдоль тела, и Витька, намеревавшийся лихо крутануться возле шкафа, чтобы на одном дыхании снова помчаться к окну, натолкнулся на эти глаза, как на стену. Он хотел спросить: «Мама, ты чего?». Но не спросил. Промолчал. Потому что вдруг все понял. И лишь поздно вечером, когда, взяв на руки, мама перенесла его опять на кровать, Витька обхватил ее за шею, и, как котенок, нежно потерся о мамину шею.

- Ты, ма, не плачь, — попросил шепотом. — Я вот вырасту, и буду ходить. Правда-правда…

Теперь Витька не гонялся как бешенный по квартире, даже когда оставался один. Он просто усаживался у окна в комнате или на кухне, и подолгу читал или рисовал, положив на колени дощечку. Самолеты, машины, дома…

Учился Витька тоже дома. Три раза в неделю к нему приходила учительница Ирина Петровна, маленькая, кругленькая, как мячик, раскладывала на столе в комнате книжки, тетрадки, и у Витьки начинался урок. Математики или русского языка, рисования или чтения. Ирина Петровна рассказывала, потом просила рассказать Витьку, ставила красной ручкой отметки. А потом уходила, и Витька опять, надолго оставался один.

Мама у Витьки работала в какой-то конторе, что-то там писала и считала, а потом, по вечерам, в той же конторе мыла полы — подрабатывала, как она говорила. Поэтому приходила домой поздно, когда уже во всех окнах многоэтажек зажигались огни, и Витька любил эти минуты. Потому что тогда в квартире все преображалось: везде включался свет, телевизор, становилось весело и хорошо. Мама наряжалась в свой голубенький фартучек, надевала смешные, с помпончиками, тапочки и принималась хозяйничать на кухне. А потом они усаживались за стол, где к тому времени обязательно что-то вкусно пахло, и начинали разговаривать. И это тоже было так здорово, что Витьке ничего больше и не хотелось. И когда днем ему иногда становилось скучно, он говорил себе, что это не навсегда, что скоро придет вечер, а вместе с ним и мама, и тогда все станет по-другому.

Он вообще был оптимистом и никогда не плакал. А когда плакать все-таки очень и очень хотелось, Витька подъезжал к окну и заставлял себя смотреть. Долго-долго. На небо, плывущие по нему облака, на крыши домов, на шевелящиеся внизу ветки деревьев… И потом, Витька всегда знал, что скоро вырастет и научится ходить. Как все взрослые дяденьки, Витька наденет черный костюм, нацепит большие очки и пойдет на работу. Будет каждый день уходить из дома и каждый вечер возвращаться. И уже мама будет встречать его в дверях и говорить: «Вот и сыночек мой пришел!».

Витьке нравилось представлять себя большим-большим — просто великаном. Он смотрел на свои тоненькие, неподвижные ноги и говорил себе, что это все неправда, что он совсем даже не маленький и вовсе не больной, он просто заколдованный злым волшебником. Как в сказках. А потом обязательно случится чудо. И все станет хорошо, и у него, как это и должно быть у великанов, вырастут крепкие ноги и плечи. Витька будет большим-большим, сильным-сильным. Он будет ходить по городу, и все будут смотреть на него. Но совсем не так, как смотрели, когда однажды мама, еще на старой квартире, вывезла его погулять по улицам. Тогда все, даже взрослые дяденьки и тетеньки, оглядывались на Витьку и долго-долго еще стояли и смотрели вслед, когда они с мамой проезжали мимо.

У Витьки тогда сразу пропало желание еще хоть когда-нибудь гулять по городу. И вообще он решил, что лучше будет сидеть дома. Дома тоже хорошо. Можно кататься из комнаты в комнату. Или во что-нибудь играть. Или просто мечтать. Про все — про все. И про великана тоже.

Вчера Витька так размечтался, что даже не заметил, как в комнату вошла мама.

- Взгрустнулось, сынок? — Она присела рядышком на низенькую скамеечку, и лицо ее оказалось так близко, почти на подлокотнике коляски — такое родное мамино лицо с большими грустными глазами, что у Витьки даже что-то защемило в груди.

- Да нет, — он вздохнул. — Я не грущу, я думаю.

- О чем, мой милый? — мама провела ладошкой по Витькиным вихрам и взъерошила их еще больше.

Витька подумал о том, что маме совсем не обязательно знать про то, как ему, если честно, очень хочется на улицу, хочется заглянуть туда, за линию горизонта, возле которого бегает маленький паровозик с тележками. Во-первых, потому, что мама все равно не сможет снести его с пятого этажа, а во-вторых… Во-вторых, он все-таки мужчина, а мама женщина. Пусть и большая, и взрослая, но все равно женщина, и ее нужно беречь и защищать. Если бы он был маленький, то, конечно, может быть, и заплакал бы, стал, как раньше, проситься на ручки, чтобы мама поносила его по комнате, пожалела. Маленьким это прощается, потому что маленькие — они ничего не понимают. А Витька уже большой, он уже знает, как трудно маме, как она устает, как часто у нее болит голова.

Он даже несколько раз слышал, как мама плакала ночью... Витька подумал, что маме надо рассказать что-нибудь смешное, чтобы она рассмеялась звонко и весело, как может смеяться только его мама. Она становится тогда молодой-молодой и красивой, и Витьке тоже делается весело.

- Так о чем мой мужчина думает? — спросила опять мама. Ее глаза так смотрели на Витьку, такой излучали добрый свет, что ему опять стало хорошо.

- А мужчинские секреты не для женщин, — сказал он. И первым расхохотался.

А потом Витька сидел с мамой на кухне и смотрел в окно. Там, далеко, опять был паровозик. Он катил вдоль голубой ленты, где земля сходилась с небом, свои маленькие тележки и, совсем как дядя Коля со старой квартиры, пофукивал дымком. Паровозик был совсем маленький, чуть-чуть побольше спичечного коробка. Витька приложил ладошку к стеклу окна, и сразу не стало видно ни паровозика, ни его тележек. Но когда Витька убрал ладошку, паровозик по-прежнему тянул свой маленький составчик.

- А я — великан, — с гордостью сказал Витька. И хитро оглянулся на маму.

Тамара Мурунова

Инвалид I группы (миопатия)

Член Союза журналистов

Член Союза литераторов России

Самарская обл., г. Похвистнево